Да, она намеревалась забрать дневник, но к тому времени весь дом был уже на ногах; Нелл оказалась в Холле как в ловушке; ее сообщнику пришлось уехать с ребенком без нее.

Тут я сообразила, что совсем забыла про бриллианты, про футляр от ожерелья, который полицейские нашли под половицей у Нелл в комнате. Я просто не поверила, что она могла искать именно их, — ведь она даже не знала об их существовании в ту ночь — самую страшную из всех ночей.

Но она все же могла взять их — ради Клары, после того последнего столкновения с Магнусом. Предположим, Нелл спряталась где-то на верхних этажах дома, каким-то образом ускользая от тех, кто ее искал… может быть, переходя из комнаты в комнату, прежде чем туда попадали они, пока они не отказались от поисков. Потом она дождалась, пока уедет последний экипаж, и направилась к лестнице — и тут вдруг площадкой ниже увидела Магнуса. Он стал ее преследовать, ей удавалось от него ускользать, но теперь она снова на самом деле оказалась пленницей. И потому, охваченная отчаянием, она подступила к Магнусу с пистолетом (а что, этот пистолет у нее был всегда с собой?) и приказала ему влезть в доспехи. И бежала, оставив Магнуса умирать голодной смертью.

Только как она могла быть уверена, что он не выберется на свободу? Скорее похоже, что он бросился на нее, когда она закрывала пластины доспехов, и она застрелила его из самозащиты, а механизм заклинила, опасаясь, что он оживет, или испугавшись того, во что он может превратиться, умерев.

Потом… Бросилась ли она в свою комнату забрать дневник, но обнаружила, что он исчез? Конечно, ее инстинктивным побуждением было бы бежать: она знала, что ее жизнь кончена, но все ее мысли были только о Кларе. Может быть, Магнус попытался купить себе жизнь за эти бриллианты, когда увидел, что она намерена стрелять?.. Я все же никак не могла представить себе Нелл, прячущую футляр от ожерелья под половицей, но в самом этом ожерелье она могла видеть заманчивое будущее Клары, в то время как ее собственное будущее истаивало на глазах.

Огонь в камине угасал. Дождь более или менее перестал, но в дымоходе негромко завывал ветер. Дрожа, я высыпала в камин остаток углей.

В последнем письме мистеру Вейтчу Магнус писал, что быстро темнеет. Ко времени их ужасного противостояния, должно быть, стало уже почти совсем темно. Остаться в Холле еще на одну ночь было бы немыслимо, но куда она могла пойти? Не к Кларе — это сделало бы человека, взявшего на себя заботу о ребенке, соучастником убийства.

А что бы сделала я, будь я на месте Нелл? Мне вспомнилось (и внутри у меня сразу все сжалось от боли) тошнотворное чувство страха, снедавшее меня после маминой смерти. Для Нелл все это должно было быть бесконечно страшнее от нависшей над нею угрозы виселицы и от уверенности, что, если ее схватят, Клара будет обречена расти изгоем общества как дочь убийцы.

Но Нелл так и не схватили. Чем больше я об этом размышляла, тем более правдоподобным казалось — как опасался Джон Монтегю — что она окончила свою жизнь где-нибудь в недоступной части Монашьего леса. Ибо как могла бы она избежать поимки, когда ее подкарауливала вся страна?

А если Клара осталась в живых, ее должны были бы воспитывать под другим именем, возможно, и не зная, что ее матерью была Нелл.

Кто-то из верных друзей — разумеется, женщина — забрала Клару из Холла ранним утром той роковой субботы. А потом тщетно ждала пять дней, задаваясь вопросом, что же могло случиться с Нелл, пока до нее не донеслась весть об устрашающем открытии Джона Монтегю.

Или же Нелл осталась в живых, и написала: я пропала, умоляю — сделайте все, чтобы Клара выросла, ничего не зная о случившемся; я буду посылать для нее деньги, если смогу (имея в виду — «когда смогу распорядиться бриллиантами»).

И предположим, эта подруга не могла оставить Клару у себя, но знала, что у Нелл есть дальняя родственница по имени Эстер Лэнгтон — бездетная сорокалетняя женщина из отделившейся ветви рода Лавеллов, живущая с мужем недалеко от Кембриджа…

Абсурд! — твердила рациональная часть моего рассудка. Однако ведь Джон Монтегю был потрясен моим сходством с Нелл; и стояли же бок о бок эти два имени в родословной: имена рожденных в один год и в один месяц, и начинались оба они с одной и той же заглавной буквы! А год или около того спустя после исчезновения Теофилус Лэнгтон оставил научную работу в Кембридже и переехал в Лондон, будто неожиданно получил собственное состояние.

Не было нужды сообщать Лэнгтонам, что осиротевшая девочка — Клара Раксфорд, только — что она ребенок с трагической судьбой и с таинственным благодетелем, желавшим, чтобы они воспитали девочку как свою дочь.

Необузданная фантазия? Да, но тогда все объяснялось, и все кубики головоломки, как мне представлялось, сошлись — становилась понятна даже моя тяга к спиритическим сеансам. И важнее всего, объяснялось то духовное родство с Нелл, которое я почувствовала с самых первых страниц ее рассказа, словно голос, донесшийся ко мне с этих страниц, был давно мне знаком.

На следующее утро я сошла вниз, все еще не уверенная, что мне следует рассказать моему дяде, но оказалось, что он уже узнал все о Раксфордской Тайне от своих друзей-художников и жаждал поделиться со мной своими знаниями.

— Ты будешь потрясена, моя милая, узнав, что этот твой дом весьма печально известен в криминальных анналах. Миссис Раксфорд оставила леди Макбет далеко позади: она убила не только свою патронессу и собственного мужа, но и свою грудную дочь и благополучно скрылась с ожерельем стоимостью десять тысяч фунтов…

— Но ведь ни одно из этих обвинений так и не было доказано, дядя. Я провела вчера целый день, читая личные записи мистера Монтегю об этой трагедии, и не верю, что миссис Раксфорд виновна, за исключением лишь того, что из самозащиты могла стать причиной смерти своего мужа.

— Довольно значительное исключение, ты не находишь? — возразил он. — И на основании каких же свидетельств — могу ли я спросить? — делает мистер Монтегю свои выводы? Из рассказа Эрскина о расследовании убийства Магнуса Раксфорда — Эрскин обещал поискать для меня вырезки из газет — можно заключить, что это было совершенно очевидное дело.

— Это мои собственные выводы, дядя, но боюсь, я не могу многое сказать или показать вам его записи, не попросив сначала на то его разрешения.

— Ну, если мне не позволено даже увидеть свидетельства, — язвительно ответил он, — ты вряд ли можешь винить меня за то, что я предпочту поверить вердикту присяжных коронерского жюри, полиции и мнению общества в целом.

С этими словами он решительно зашагал прочь из комнаты, направляясь в мастерскую. Я понимала, что при всей склонности моего дяди к богемному стилю жизни его гордость была уязвлена тем, что мисс Раксфорд оставила имение мне, а не ему — ее ближайшему родственнику мужского пола, и я никак не могла винить его за то, что он чувствует себя оскорбленным. Так что я написала мистеру Монтегю, спросив его, нельзя ли мне показать документы моему дяде, и сказав о том, как настоятельно мне хотелось бы снова поговорить с ним, когда ему опять придется быть в Лондоне. Но дни шли, а ответа все не было, и я стала беспокоиться, уж не обидела ли я его чем-нибудь? Или мое письмо не дошло до адресата? Дядя мой старательно избегал любого упоминания о Раксфордах, но неловкость между нами все не проходила, пока, через десять дней после того, как я писала мистеру Монтегю, не пришло письмо из Олдебурга, адресованное мне, но незнакомым почерком.